ложась спать, никогда не знаешь, где обнаружишь себя поутру
Любимой Eisvogel.
Steady feet, don't fail me now
Gonna run till you can't walk.
...Воспоминания во сне казались нарисованной на скомканной бумаге карикатурой. Слова звучали голосами из динамиков старых радиоприемников, с помехами, шуршанием пленки и зудом тишины. Запахи были неразличимы и недосягаемы, сливались в сплошной пестрый клубок, путающий обоняние.
Шоичи метался по кровати.
Будильник разрезал стальными ножницами ленту времени. Звук был неслышен, приглушен подушками поверх рыжей головы и слоем из боли и апатии внутри нее.
Шоичи хотелось кричать.
Где-то за окном переливались красным и синим полицейские мигалки, человек за рулем пожарной машины негромко ругался матом, придерживая левой рукой мобильник, а под завалами домов одного из многочисленных блоков Намимори погибали люди.
Землетрясение принесло Шоичи память на сейсмических волнах.
Память становилась знанием.
Знание разрывало изнутри. В клочья.
Заставляло отказаться от мысли о том, что это все может оказаться фикцией, бредом утомленного сознания.
Схемы и формулы, технологии, статьи, аксиомы и теоремы - все, что ему еще суждено было узнать, билось в узле, созданным разумом Шоичи ¬- позволить науке разрастись в его мозгу спорами предположений и теорий он не мог. Было что-то гораздо более важное, но оттого лишь более жалящее, выжигающее внутренности и отнимающее способность здраво мыслить, что-то, на чем он должен был сосредоточиться.
Шоичи разрушал возведенные дамбы под натиском пламени Неба Аркобалено, под натиском пережитых событий и прочувствованных эмоций.
В такие моменты понятие «сосредоточение» казалось выдумкой софистов.
Память была гибельной.
Он знал, что за гранью. Все, кто пытается убить себя, хотят противостоять течению времени. Человек, говоривший с ним о неведомой и опасной загранице, сделал это из любопытства.
Этот человек иногда глядел вдаль с выражением, которое бывает лишь у смертников и кошек. У одних есть вера в отсутствие жизни, у других - уверенность в последующих восьми. Его звали Бьякуран, и временами он казался столетним стариком. Шоичи был его другом, соратником, кем угодно - потому что рядом с ним можно было быть кем угодно, - и оказался предателем.
Знание взрывалось в висках барабанной дробью давления.
Под веками горел погребальный огонь Пламени Неба Вонголы.
Боль и ненависть сплавлялись с тоской по непрожитому, потому что этой развилки не было. Не было ни разрушенных Бьякураном миров, ни сотен ранений и кровавых расправ, ни ощущения раскрывающихся крыльев под ладонями. Ни-че-го.
Шоичи выбрался на улицу спустя три дня. Вид переулков вспыхивал в его сознании новыми воспоминаниями - вот здесь через два месяца произойдет авария из-за крошечной белокурой девочки с огромными аквамариновыми глазищами. Шоичи будет старательно отворачиваться от изломленного скоростью автомобилей тела. Вот здесь его нагонит Наоми - Шоичи не был с ней знаком, но в будущем, когда она переведется в его класс из Токийской частной школы для девочек, он будет заслушиваться её кажущимися страшными городскими легендами и опровергать их существование с точки зрения логики.
(Опровергать реальности он научился очень быстро).
Ноги привели его на поляну за городом. В глубине окружающей её рощицы виднелись бетонные развалины какого-то сооружения, у которого землетрясение отобрало последнее право на отпечаток в чьей-то памяти.
Шоичи позавидовал им. Сломленные, они не могли чувствовать.
Он опустился на влажную траву.
Раскрошенный.
В будущем тонкие деревья срубят, и лес поднимется чуть поодаль, сольется с тем, что окружает заброшенный парк аттракционов. Здесь расстелется мертвая земля, усыпанная пылью и песком.
Позже этот пустырь обагриться преступной кровью.
Позже - прахом того, кто сумел сорвать с петель все двери.
В этом самом месте.
Шоичи лег на траву и почувствовал, как хрустят под его весом сохранившие после пережитого лета сочность зеленые стебли.
Соленые волны принесенной разрухой памяти вновь срывали барьеры.
Шоичи позволил им унести себя.
Пальцы его двигались, словно ворошили крошечные песчаные пирамиды.
Или прах.
Будущее захлопывалось перед его глазами.
Он перестал контролировать слезные железы.
Или боль.
На следующий день он позвонил Спаннеру. Спаннер гостил в залитом грозовым светом Берлине, звонок туда обошелся семье Шоичи в копеечку, но ему было это необходимо.
Спаннер рассказывал, что купил леденцов, что сконструировал робота-уборщика на выходных и что видел кого-то из Червелло, когда ездил с родителями в Рим. Но это, наверное, галлюцинация.
Шоичи криво на это улыбался, борясь с всплывающим в голове одуряющим запахом последних цветов, с тихим механическим голосом девушек с черным вместо глаз.
На следующий день он напишет Цуне письмо и аккуратно забросит его в синий почтовый ящик по соседству.
Город казалась ему холодным и неприветливым. Осень плясала по тротуарам, вздымала вверх пожухшие листья. Пахло дымом от жженых веток и сладкой фруктовой гнилью. На пожелтевших газонах частных домов валялась раздавленная ударами оземь хурма.
Дверь в небытие становилась как никогда приветлива, но сойти с ума сейчас было слишком просто. Да и все равно ей суждено захлопнуться перед его носом - как и всем остальным.
Шоичи соврал матери, что идет в поход с классом.
Запустил черный шнурок наушников под футболку, вытащил раздвоенные черные нити из-за воротника, засунул полдюжины гигабайтов в карман джинсов. Стряхнул пыль старости со старого рюкзака из жесткой ткани - туда отправилась теплая толстовка, бутылка с родниковой водой и термос. Он не думал о том, будет ли он спать в эти два дня, поэтому не взял ни покрывало, ни спальный мешок, а о существовании такой полезной вещи, как палатка, и вовсе позабыл.
Шоичи шел мимо поля сражения лета со временем.
Увядающее тепло вокруг него расцветало тусклыми багряными и коричневыми кляксами.
Он искал очаги памяти.
Очаги боли.
Однажды он остановился у речки, текущей с пологого склона холма, опустился на холодный камень.
Небо замерло в капкане грозовых туч.
Дождь забирался под воротник, сиротливые холодные капли стекали по позвоночнику. У Шоичи замерзали запястья и ноги, но с места он не двинулся - так и остался сидеть, глядя, как разыгравшиеся в крошечной буре речные воды поглощали дождь. Снизу вверх.
Шоичи перевел взгляд туда, где по линии горизонта блеклым алым маревом дребезжал закат. Завершение дня, как и любого другого цикла, всегда оставалось кровавым.
Взгляд зеленых глаз стекленел за линзами. Они ловили смешение серого и красного, но Шоичи смотрел сквозь.
Затопленное памятью о несбывшимся сознание начинало адаптироваться.
Под утро, так и не сдвинувшись с места, Шоичи отметил, что информации из будущего, которую он не мог бы отложить в дальний ящик, чтобы разобраться с ней потом, практически не осталось.
Единственное, что появлялось под его веками регулярно - это теплый светлый взгляд.
Но с этим он всегда справлялся.
Справится и сейчас.
По прибытию домой, Шоичи варит заболевшей сестре куриный бульон и врет, что не помнит, когда перестал бояться плиты.
Steady feet, don't fail me now
Gonna run till you can't walk.
...Воспоминания во сне казались нарисованной на скомканной бумаге карикатурой. Слова звучали голосами из динамиков старых радиоприемников, с помехами, шуршанием пленки и зудом тишины. Запахи были неразличимы и недосягаемы, сливались в сплошной пестрый клубок, путающий обоняние.
Шоичи метался по кровати.
Будильник разрезал стальными ножницами ленту времени. Звук был неслышен, приглушен подушками поверх рыжей головы и слоем из боли и апатии внутри нее.
Шоичи хотелось кричать.
Где-то за окном переливались красным и синим полицейские мигалки, человек за рулем пожарной машины негромко ругался матом, придерживая левой рукой мобильник, а под завалами домов одного из многочисленных блоков Намимори погибали люди.
Землетрясение принесло Шоичи память на сейсмических волнах.
Память становилась знанием.
Знание разрывало изнутри. В клочья.
Заставляло отказаться от мысли о том, что это все может оказаться фикцией, бредом утомленного сознания.
Схемы и формулы, технологии, статьи, аксиомы и теоремы - все, что ему еще суждено было узнать, билось в узле, созданным разумом Шоичи ¬- позволить науке разрастись в его мозгу спорами предположений и теорий он не мог. Было что-то гораздо более важное, но оттого лишь более жалящее, выжигающее внутренности и отнимающее способность здраво мыслить, что-то, на чем он должен был сосредоточиться.
Шоичи разрушал возведенные дамбы под натиском пламени Неба Аркобалено, под натиском пережитых событий и прочувствованных эмоций.
В такие моменты понятие «сосредоточение» казалось выдумкой софистов.
Память была гибельной.
Он знал, что за гранью. Все, кто пытается убить себя, хотят противостоять течению времени. Человек, говоривший с ним о неведомой и опасной загранице, сделал это из любопытства.
Этот человек иногда глядел вдаль с выражением, которое бывает лишь у смертников и кошек. У одних есть вера в отсутствие жизни, у других - уверенность в последующих восьми. Его звали Бьякуран, и временами он казался столетним стариком. Шоичи был его другом, соратником, кем угодно - потому что рядом с ним можно было быть кем угодно, - и оказался предателем.
Знание взрывалось в висках барабанной дробью давления.
Под веками горел погребальный огонь Пламени Неба Вонголы.
Боль и ненависть сплавлялись с тоской по непрожитому, потому что этой развилки не было. Не было ни разрушенных Бьякураном миров, ни сотен ранений и кровавых расправ, ни ощущения раскрывающихся крыльев под ладонями. Ни-че-го.
Шоичи выбрался на улицу спустя три дня. Вид переулков вспыхивал в его сознании новыми воспоминаниями - вот здесь через два месяца произойдет авария из-за крошечной белокурой девочки с огромными аквамариновыми глазищами. Шоичи будет старательно отворачиваться от изломленного скоростью автомобилей тела. Вот здесь его нагонит Наоми - Шоичи не был с ней знаком, но в будущем, когда она переведется в его класс из Токийской частной школы для девочек, он будет заслушиваться её кажущимися страшными городскими легендами и опровергать их существование с точки зрения логики.
(Опровергать реальности он научился очень быстро).
Ноги привели его на поляну за городом. В глубине окружающей её рощицы виднелись бетонные развалины какого-то сооружения, у которого землетрясение отобрало последнее право на отпечаток в чьей-то памяти.
Шоичи позавидовал им. Сломленные, они не могли чувствовать.
Он опустился на влажную траву.
Раскрошенный.
В будущем тонкие деревья срубят, и лес поднимется чуть поодаль, сольется с тем, что окружает заброшенный парк аттракционов. Здесь расстелется мертвая земля, усыпанная пылью и песком.
Позже этот пустырь обагриться преступной кровью.
Позже - прахом того, кто сумел сорвать с петель все двери.
В этом самом месте.
Шоичи лег на траву и почувствовал, как хрустят под его весом сохранившие после пережитого лета сочность зеленые стебли.
Соленые волны принесенной разрухой памяти вновь срывали барьеры.
Шоичи позволил им унести себя.
Пальцы его двигались, словно ворошили крошечные песчаные пирамиды.
Или прах.
Будущее захлопывалось перед его глазами.
Он перестал контролировать слезные железы.
Или боль.
На следующий день он позвонил Спаннеру. Спаннер гостил в залитом грозовым светом Берлине, звонок туда обошелся семье Шоичи в копеечку, но ему было это необходимо.
Спаннер рассказывал, что купил леденцов, что сконструировал робота-уборщика на выходных и что видел кого-то из Червелло, когда ездил с родителями в Рим. Но это, наверное, галлюцинация.
Шоичи криво на это улыбался, борясь с всплывающим в голове одуряющим запахом последних цветов, с тихим механическим голосом девушек с черным вместо глаз.
На следующий день он напишет Цуне письмо и аккуратно забросит его в синий почтовый ящик по соседству.
Город казалась ему холодным и неприветливым. Осень плясала по тротуарам, вздымала вверх пожухшие листья. Пахло дымом от жженых веток и сладкой фруктовой гнилью. На пожелтевших газонах частных домов валялась раздавленная ударами оземь хурма.
Дверь в небытие становилась как никогда приветлива, но сойти с ума сейчас было слишком просто. Да и все равно ей суждено захлопнуться перед его носом - как и всем остальным.
Шоичи соврал матери, что идет в поход с классом.
Запустил черный шнурок наушников под футболку, вытащил раздвоенные черные нити из-за воротника, засунул полдюжины гигабайтов в карман джинсов. Стряхнул пыль старости со старого рюкзака из жесткой ткани - туда отправилась теплая толстовка, бутылка с родниковой водой и термос. Он не думал о том, будет ли он спать в эти два дня, поэтому не взял ни покрывало, ни спальный мешок, а о существовании такой полезной вещи, как палатка, и вовсе позабыл.
Шоичи шел мимо поля сражения лета со временем.
Увядающее тепло вокруг него расцветало тусклыми багряными и коричневыми кляксами.
Он искал очаги памяти.
Очаги боли.
Однажды он остановился у речки, текущей с пологого склона холма, опустился на холодный камень.
Небо замерло в капкане грозовых туч.
Дождь забирался под воротник, сиротливые холодные капли стекали по позвоночнику. У Шоичи замерзали запястья и ноги, но с места он не двинулся - так и остался сидеть, глядя, как разыгравшиеся в крошечной буре речные воды поглощали дождь. Снизу вверх.
Шоичи перевел взгляд туда, где по линии горизонта блеклым алым маревом дребезжал закат. Завершение дня, как и любого другого цикла, всегда оставалось кровавым.
Взгляд зеленых глаз стекленел за линзами. Они ловили смешение серого и красного, но Шоичи смотрел сквозь.
Затопленное памятью о несбывшимся сознание начинало адаптироваться.
Под утро, так и не сдвинувшись с места, Шоичи отметил, что информации из будущего, которую он не мог бы отложить в дальний ящик, чтобы разобраться с ней потом, практически не осталось.
Единственное, что появлялось под его веками регулярно - это теплый светлый взгляд.
Но с этим он всегда справлялся.
Справится и сейчас.
По прибытию домой, Шоичи варит заболевшей сестре куриный бульон и врет, что не помнит, когда перестал бояться плиты.
@темы: щастячко, гриборнова поляна, слова